Дверь в чужую осень (сборник) - Страница 3

С темнотой они надели наши плащ-палатки, чтобы лишний раз не светиться пусть и среди своих, и повел я их на передок. Там они, конечно, плащ-палатки оставили — но вокруг был народ, прекрасно понимавший, что к чему, и приученный держать язык за зубами. И уползли с парочкой наших саперов. Саперы вскоре вернулись, а эта троица растворилась в совершеннейшей неизвестности.

Я абсолютно уверен, что к немцам они вышли благополучно. Дело даже не в том, что у немцев так и не началось никакого шевеления, никакой пальбы. Само по себе это ни о чем еще не говорило: и у нас, и у немцев были мастера, умевшие без шума и лишнего переполоха, без единого выстрела взять разведгруппу противника. Другое придавало уверенности: этой тропой мы пользовались еще четыре раза, когда началась та самая предшествовавшая наступлению резкая активизация разведгрупп. И немцы ни разу, до самого конца, то есть начала наступления, наших не засекли (я, к слову, получил «За боевые заслуги» как раз за умелый выбор такой именно тропы). Так что никаких сомнений: вышли они к немцам тихо.

А вот что с ними было потом, вернулись или нет, — представления не имею. С Сажиным я встречался несколько раз, но вопросов, как бывалый, не задавал, а сам он ни разу, ни словечком не упомянул про ту группу: значит, не полагалось мне знать, и точка. Тут уж никаких обид — обычное в армии дело, каждый знает ровно столько, сколько ему положено, тем более в разведке…

Много лет после войны я ни о чем таком и не подозревал. Когда в конце пятидесятых стала широко распространяться авторская песня, стал большим ее любителем, а уж особенно полюбил Высоцкого, когда он вошел в известность, и уж тем более старался записать все, что возможно, когда в обиход пошли первые магнитофоны: здоровенные ящики, катушки с пленкой, вы таких, наверное, и не застали? Застали, но не такие уже громоздкие? Понятно. Значит, имеете некоторое представление.

Самое интересное, я ту песню пару раз пел, играя на гитаре на людях, — в самом начале шестидесятых, ни о чем опять-таки не подозревая. Тетрадь моя сохранилась до конца войны и еще лет около двадцати была при мне, пока не затерялась как-то во время одного из очередных переездов. Дело в том, что жизнь мне надолго выпала кочевая, цыганская: большую часть года проводил в разъездах — после войны выучился на инженера и до шестьдесят третьего года работал в мостоотрядах, строил мосты. Главным образом восстанавливал их наш мостоотряд на той территории, что побывала под немецкой оккупацией, — немцы мостов порушили изрядно, когда отступали. В общем, кочевал, что твой бедуин. Сколько вам было в шестьдесят третьем? Семь? Значит, ярко выраженную романтику тех времен помнить никак не можете, а тогда у нас было в обычае каждый вечер собираться у костра и петь под гитару. Ага, вот оно что! Говорите, геологическая партия, семьдесят седьмой, семьдесят восьмой? Без особой романтики, но песни под гитару у костра были? Другое дело! Хотя у нас в те времена, в начале шестидесятых, особого, романтического духа было не в пример больше, в том числе и у тех, кому, вроде меня, перевалило за сорок. Такие уж времена, шестидесятые…

Ну вот. К шестьдесят третьему я был давно женат, дочка подрастала. И жена стала не то что устраивать скандалы — она у меня не такая, — но разговоры стали заходить часто: ребенок растет без отцовского присмотра, да и она, меня не видя по полгода, а то и дольше, истосковалась во многих смыслах, так что в мои годы пора бы эту цыганщину бросать…

Я и сам уже подумывал, несмотря на всю романтику шестидесятых… Вот в шестьдесят третьем и осел прочно в родном городе, зажил с семьей оседло, без всякого бедуинства. Место на большой ТЭЦ подвернулось хорошее, пришлось, конечно, кое-чему подучиться, но я как-никак инженер, справился, и сейчас там работаю, да и на пенсию, теперь уже ясно, оттуда и буду уходить.

Но вернемся к песне… Высоцкий ее написал и шестьдесят шестом, самое позднее, в шестьдесят седьмом. В конце шестьдесят седьмого я ее и услышал в записи у друга, такого же любителя Высоцкого. Вот тут меня и шандарахнуло крепенько: ведь никакой ошибки, не могла меня память подвести, я прекрасно помнил слова, сам ее в последний раз пел всего-то пять с лишним лет назад. А теперь вот что оказалось!

Давно и достоверно известно: Владимир Семеныч поет исключительно своё, им сочиненное (именно так, в не прошедшем времени он выразился, разговор наш происходил в семьдесят девятом. —А. Б.). Вот как такое могло случиться? Объяснение находилось одно-единственное, и я его принял без всякого внутреннего сопротивления, тем более что не был таким уж ярым любителем фантастики, но почитывал ее часто. Единственное, четкое, логически непротиворечивое объяснение, несмотря на его фантастичность: это были люди из будущего. Уж не знаю, из каких точно времен, но явно из тех, где Высоцкого знают и любят.

Как технарь, не вижу ничего удивительного я том, что однажды все же изобретут машину времени — мало ли было изобретений, в которые до самого последнего момента не верили? Если допустить некоторый полет фантазии… Может быть, ее уже изобрели — но в этом случае она, я так полагаю, строжайше засекречена…

И правильно, если так — уж с такими-то вещами нужна предельная осторожность и сугубая секретность, иначе, согласитесь, такого можно наворотить, почище атомной войны…

Если допустить полет фантазии… Допустим, сейчас машины времени еще нет, изобретут позже…

О многом можно порассуждать. Я прекрасно помню тот взгляд капитана — колючий, недовольный. И все же он Сергея не оборвал под каким-нибудь убедительным предлогом, дал допеть до конца. А чем они, собственно, рисковали? Никаких прямых доказательств, никаких признаний, никаких сведений из будущего — только песня… А она сама по себе — никакое не доказательство, тут уж я начинаю рассуждать как технарь. Даже сохранись у меня тетрадка… Ну да, есть научные методы, чтобы установить ее точный возраст. Предположим, мне удалось бы найти нужных ученых и уговорить их такой анализ провести.